Schlamm und Blut, или Картины обречённости
1917 год. Пауль Бергер и его друзья, вдохновлённые патриотическими речами, вступают в ряды славной германской армии. Впереди их ждут полтора года бесконечной "окопной" войны, грязь, кровь, мясо, смерть.
Очередная экранизация одного из самых ярких антимилитаристских высказываний в литературе XX века. Экранизация, которая хочет не только заново актуализировать прекрасный роман Эриха Марии Ремарка, но и дать ему наиболее объёмное и точное изображение. Притом что сам по себе текст немецкого классика здесь - это больше материал и не более чем основа, на которой возводится новая история со знакомыми именами.
В фильме отсутствуют некоторые важные моменты книги (к примеру, отпуск Пауля), сама история друзей и их отношений на фронте сведена к череде потерь и смертей, а сама история вводит новых персонажей и обретает дополнительную монтажную линию (сегмент о подписании перемирия в Компьенском лесу), звучащую контрапунктом и усиливающую тот тупой, "мясной", невыносимый в своей бессмысленности трагизм, который своими телами переживают Пауль, Качинский и другие.
Однако эти изменения в тексте, сделанные для экранизации, явно в какой-то мере упрощают картину. Перед зрителем - классическая, традиционная повествовательная форма, существующая в рамках привычных схем. Форма, которая всё же и здесь - от довольно внушительного хронометража ли, от чего-то другого? - свелась к набору сцен, медленно перетекающих друг в друга, но существующих словно автономно. Каждая из них лишь заявляет определённый тезис, классически, без авангардных причуд, с подчёркнутым эстетизмом реализует его - и сменяется другой. За этим нет глубины, основательного взгляда, есть только перебирание нужных элементов схемы, истории классического романа воспитания и гибели героя.
То же и с актёрами, которые в своей реалистической работе создают яркие образы. Но образы эти так же - лишь драматургически выписывают нужное чувство в нужный момент, и нет той необходимой связи между состояниями, между сценами, которая появлялась бы не в сознании зрителя (когда он сам вписывает пронзительную драму, глядя в трагичные глаза персонажа, слушающего письмо своей жены), а в самой материи фильма, в его монтажных склейках.
И так классическая структура хоть и выстраивает внятный и понятный нарратив, но лишь позволяет скользить по драматической составляющей кино-текста. (Для сравнения - экранизация романа 1930-го года куда более последовательно показывает медленное сползание героев в нескончаемый кошмар бессмысленных боёв и их медленное умирание).
Оттого в какой-то мере фильм предстаёт грандиозным шоу, которое в первую очередь хочет удивить зрителя, поразить. Поразить именно подчёркнуто трагическим тоном, обречённостью каждого и - особенно - картинами войны.
Да, фильму удаётся создать яркий и невыносимо пугающий образ боёв позиционной войны, сам по себе образ Первой Мировой, которая прямо и нагло рифмовала грязь и кровь, мясо и сталь. Сцены поразительны в своей натуралистичности, жестокости, брутальности. Они красивы.
И здесь хочется вспомнить довольно интересное наблюдение. Да, всякий фильм о войне - это антивоенный фильм. Но не всякий антивоенный фильм является таковым в полной мере. Эту немецкую экранизацию романа "На Западном фронте без перемен" сложно назвать апологией войны, наоборот, её антивоенный пафос явен и проговаривается фактически в каждой сцене.
Но сами эти картины боёв, прекрасно снятые картины, заставляющие вспомнить лучшие образцы батальных сцен в кино (от Пабста через Кубрика к Спилбергу), - эстетизируют происходящее и дальше.
Танк давит солдата, заживо горит товарищ Пауля, в грязи валяются куски человеческих тел, солдат, кому оторвало обе ноги, просит о помощи, солдату снесло полголовы, немец забивает француза насмерть каской, солдата разрывает на части от попадания снаряда. Невыносимые сцены, существующие в рамках динамического действа, становятся частью некоторой художественной целостности, бросающей тень эстетизма на весь ужас.
Всякое изображение войны на экране, показанное классически, в рамках жанра, внятной и динамичной истории рано или поздно начнёт утверждать идею войны в сознании, укреплять её романтический флёр. И только последовательное утверждение полной трагичности и бессмысленности действа спасают немецкий фильм от перехода столь зыбкой грани между болью от войны и болью для войны.
Печально, что финал этого фильма в определённых деталях отличается от финала книги. Да, оба они утверждают всё ту же идею бессмысленности бойни, войны как таковой, войны всякой. Но роман в своём завершении полон беспросветного, обезоруживающего отчаяния, отчего впору как пророчество, предсказание или предупреждение в конце его добавлять горький финальный титр картины Пабста "Западный фронт, 1918 год" - "Ende?!" Финал же фильма Бергера в какой-то мере полон надежды и освобождения. Может, так оно и к лучшему.